Новости

Сизиф русской литературы: к 150‑летию со дня рождения Л.Н. Андреева

Французский писатель и философ Альбер Камю в своём эссе «Миф о Сизифе» называет Сизифа идеальным воплощением абсурда: «Я вижу этого человека, спускающегося тяжёлым, но ровным шагом к страданиям, которым нет конца. В это время вместе с дыханием к нему возвращается сознание, неотвратимое, как его бедствия. И в каждое мгновение, спускаясь с вершины в логово богов, он выше своей судьбы. Он твёрже своего камня.

Этот миф трагичен, поскольку его герой наделён сознанием. О какой каре могла бы идти речь, если бы на каждом шагу его поддерживала надежда на успех?»

Кажется, Леонид Николаевич Андреев всю свою сумбурную писательскую жизнь катил свой камень – к вершине, на которой ему никогда не удержаться. И спускался за ним – вновь и вновь…

…Он родился в самой настоящей «срединной» России, в Орле – может быть, самом литературном нашем городе. И от Орловского детства в нём навсегда осталась великая уравновешивающая сила русской провинции со всеми милыми её атрибутами – хлебосольством, бесконечными чаепитиями за самоваром и застенчивым простодушием. А уравновешивать было что…

…Уже студентом (Петербургского, а затем Московского университетов, юридического факультета) он вполне и даже с избытком вкусил самых разных искушений, начиная с алкоголя (с этим наследственным недугом пришлось бороться очень долго), заканчивая несчастной любовью и попытками самоубийства. Следствием чего стал порок сердца… «Вы сами знаете, – человек, который не пробовал убить себя, – дёшево стоит».

…А потом пришло искушение славой. Рассказ «Баргамот и Гараська» очень понравился Максиму Горькому, который ввёл молодого писателя в круг писателей‑реалистов («Телешовские среды», общество «Знание»). С этого же времени завязалась и дружба Горького с Андреевым. «Ангелочек», «Кусака», «Петька на даче» – пронзительно достоверные и неизбывно грустные рассказы и сейчас тревожат сердце. А в начале ХХ века на целое десятилетие Андреев стал едва ли не самым популярным русским писателем. Цветы и поклонницы, деньги и овации – от этого кружилась голова. Это стало потребностью. «Ещё четырнадцати лет я сказал себе, что буду знаменит, или – не стоит жить».

…Только вот никаким реалистом Леонид Николаевич, как выяснилось, не был. Он не хотел обрабатывать камень своего таланта и строить из него на земле что-то прекрасное или правдивое. Он упорно и безнадёжно катил его к метафизической вершине. Критики, вначале благосклонные, стали к нему поистине беспощадны. Это мучило и раздражало его. Он так привык к похвалам…

…Был у него ангел-хранитель, красивый, нежный и терпеливый. Первая жена, Александра Михайловна Вилегорская, вооружившая измученную душу писателя тихим светом любви и подарившая ему двух сыновей. «Ты одна из всех людей знаешь моё сердце, ты одна заглянула в глубину его – и когда люди сомневались и сомневался я сам, ты поверила в меня. Чистая помыслами, ясная неиспорченной душой, ты жизнь и веру вдохнула в меня, моя стыдливая, гордая девочка, и нет у меня горя, когда твоя милая рука касается моей глупой головы фантазёра…». Увы, от горячки после рождения Даниила она покинула землю. А Даниил Леонидович Андреев вырастет настоящим философом‑мистиком, духовидцем‑поэтом, творения которого до сих пор кажутся зашифрованным посланием неведомым будущим поколениям («Железная мистерия», «Роза Мира»)…

…Он остался вечным подростком, наивным и прямолинейным максималистом. «Зрячие! Выколем себе глаза, ибо стыдно… ибо стыдно зрячим смотреть на слепых от рождения. Если нашими фонариками не можем осветить всю тьму, так погасим же огни и все полезем в тьму. Если нет рая для всех, то и для меня его не надо, – это уже не рай… а просто‑напросто свинство» («Тьма»). Всё или ничего. Никаких полутонов, оттенков и нюансов. Если света нет, да здравствует тьма. Если Бога нет, да здравствует бессмысленность человеческой жизни. Катить свой камень, не жалуясь на тяжкий жребий – и не останавливаясь!

…Василий Фивейский, герой одного из лучших творений Андреева, своей судьбой проверяет на прочность Книгу Иова. Единственное, что помогает ему выдерживать многолетние страшные испытания, – уверенность в неслучайности их, в благости конечной цели Творца. Вот‑вот всё должно вернуться сторицей, как у страдальца Иова… И – не возвращается. «Так зачем же я верил? Так зачем же Ты дал мне любовь к людям и жалость – чтобы посмеяться надо мною?.. О. Василий открывает ослеплённые глаза, поднимает голову вверх и видит: падает всё. Медленно и тяжело клонятся и сближаются стены, сползают своды, бесшумно рушится высокий купол, колышется и гнётся пол – в самых основах своих разрушается и падает мир».

…Он не любил читать, не хотел серьёзно и внимательно изучать реальность, он как будто боялся её – боялся, что она подчинит себе его фантазию, захватит в плен фактами и чужими мнениями. А он хотел свободы – как понимал её сам. Свободы быть героем абсурда. «Я видел, что этот человек плохо знает действительность, мало интересуется ею, – тем более удивлял он меня силой своей интуиции, плодовитостью фантазии, цепкостью воображения» (М. Горький). «Но теперь я понимаю, что ему нельзя уже было “учиться”. Ничего путного из этого не вышло бы. Он бы не выдержал знания, увял бы, поник бы совсем, вдруг догадавшись, что “Америка” уже открыта» (Г. Чулков).

«Тяготение к огромному, великолепному, пышному сказывалось у него на каждом шагу. Гиперболическому стилю его книг соответствовал гиперболический стиль его жизни… Жить бы ему в раззолоченном замке, гулять по роскошным коврам, в сопровождении блистательной свиты. Это было ему к лицу, он словно рождён был для этого» (К. Чуковский).

…Он не умел быть сдержанным. Он как будто старался быть сразу и писателем – и читателем. Он сам испытывал те эмоции, которые должны испытать мы при чтении. И от этого иногда получается, что у нас этих эмоций не возникает – они настолько «проговорены» в авторском тексте, что как будто их испытали за нас. «Я искал и нашёл его, этот красный смех. Теперь я понял, что было во всех этих изуродованных, разорванных, странных телах. Это был красный смех. Он в небе, он в солнце, и скоро он разольётся по всей земле, этот красный смех! …безумие и ужас». Наверное, отсюда и возникло знаменитое толстовское: «Он пугает, а мне не страшно». Конечно, не страшно, потому что он СЕБЯ пугает! И сам боится. А мы оказываемся свидетелями этого.

…И Чехова в этой связи можно вспомнить. Его совет начинающей писательнице Л.А. Авиловой: «…когда изображаете горемык и бесталанных и хотите разжалобить читателя, то старайтесь быть холоднее — это даёт чужому горю как бы фон, на котором оно вырисуется рельефнее. А то у Вас и герои плачут, и Вы вздыхаете». Как будто готовый совет и для Андреева – вечно начинающего писателя. 

…Он сделал невероятно мало по сравнению с тем, что хотел и задумывал. Многие его современники отмечали необыкновенную способность к импровизации, когда вдохновенный рассказчик в одно мгновение создавал прекрасные воздушные замки на глазах изумлённого слушателя. А вот когда доходило до реального строительства… Он не терпел размеренного труда, хотел сделать всё с наскока, крупными мазками, без отделки тонкой кисточкой. «Он относился к своему таланту как плохой ездок к прекрасному коню, – безжалостно скакал на нём, но не любил, не холил» (М. Горький).

Ему удавались иногда потрясающе живые образы, его ненасытное воображение дерзко соединяло детали в причудливых сочетаниях – и получалась гармония: «Было она очень бледна, но не мертвенной бледностью, а той особенной горячей белизной, когда внутри человека как бы зажжён огромный, сильный огонь, и тело прозрачно светится, как тонкий севрский фарфор» («Рассказ о семи повешенных»).

Его тянуло к экзистенциальным, пограничным ситуациям, к тому неуловимому промежутку между жизнью и смертью, когда должно в человеке открываться самое главное. Ожидание неминуемой казни – не что иное, как вся жизнь человека. Может быть, поэтому так ярок и невыносимо правдив его «Рассказ о семи повешенных».

…Он не имел веры, но не хотел принимать мир без Бога. У Максима Горького была взамен вера в Человека. Андрееву человек и его разум казались жалкими и ничтожными перед лицом мировой тьмы. Бездны (см. одноимённый скандальный рассказ). Именно в эту тьму он вглядывался изо всех сил. В неё и шёл с настойчивостью абсурдного героя. Честно и обречённо. «Не оглядываясь ни направо, ни налево, равнодушный к софизмам, полуответам и намёкам, он двигал свою мысль тяжело, даже жестоко – пока не распылится она или не дойдёт до того крайнего, логического предела, за которым пустота и тайна» («Тьма»).

«Что ни скажешь ребёнку, он спрашивает: “Зачем?” Взрослые на этот вопрос ничего не в состоянии ответить; но они также не в состоянии признаться в том, что не могут ответить на этот вопрос. Просто – “глупый вопрос”, “детский вопрос”; вот то, что мне лично кажется самым драгоценным в Л. Андрееве; он всегда задавал этот вопрос… от самой глубины своей, неотступно и бессознательно» (А. Блок).

…Его любимым писателем был Эдгар Аллан По – тоже заворожённый ужасом и тайной бытия, тоже неуравновешенный в своих пристрастиях и незащищённый от бытовых неурядиц. «Эдгар По говорит, что в мире есть Ночь. И это верно» (Л. Андреев). Великим противоядием этой ночи мог бы стать Достоевский, которого Андреев любил не менее горячо. Но через «горнило сомнений» «осанна» Андреева пройти не смогла. Наверное, помешал внутренний Иван Карамазов. Да и вряд ли передаётся вера одного писателя другому через любовь к творчеству…

…Он умер от разрыва сердца (отложенное получилось самоубийство) на своей даче в Финляндии – после октябрьских событий оказавшись в неожиданной эмиграции.

«Много думаю о себе, о своей жизни… Кто я? До каких неведомых и страшных границ дойдёт моё отрицание? Вечное “нет” – сменится ли оно хоть каким-нибудь “да”? И правда ли, что “бунтом жить нельзя”?

Не знаю. Не знаю. Но бывает скверно.

Смысл, смысл жизни, где он? Бога я не прийму, пока не одурею, да и скучно вертеться, чтобы снова вернуться на то же место. Человек? Конечно, и красиво, и гордо, и внушительно, – но конец где? Стремление ради стремления – так ведь это верхом можно поездить для верховой езды, а искать, страдать для искания и страдания, без надежды на ответ, на завершение – нелепо. А ответа нет, всякий ответ – ложь. Остаётся бунтовать – пока бунтуется, да пить чай с “абрикосовым вареньем”» (письмо В.В. Вересаеву, 1904).

«Вчитываясь в порою беспомощные страницы, я вижу огромную силу, перед которой пасуют зализанные стилистические приёмы “словесников” современности. Нет: он – не умер: раскроется в будущем; мы сумеем понять в изреченном им неизреченное…» (А. Белый).

Может быть, тогда Сизиф отдохнёт наконец? И камень не покатится вниз? Теперь это зависит только от читателя – от каждого из нас.

Автор: Алексей Фёдоров,

доктор филологических наук,

главный редактор издательства «Русское слово»