Новости

В поисках гармонии в мире и в человеке: к 210‑летию со дня рождения И.А. Гончарова

Сказанные в 1916 году В.В. Розановым слова о том, что в творчестве Гончарова «русская суть» получила «одно из величайших осознаний себя», могут показаться преувеличением.

Ведь при жизни писателя и впоследствии его герои воспринимались как обычные литературные персонажи, но с той особенностью, что в них впервые в литературе были так крупно и подробно представлены новые социально-психологические типы, характерные для 1840-х — 1860-х годов — Адуевы, Обломов, Штольц, Ольга, Райский, Вера, Волохов. Вместе с этим достоинством романов Гончарова современники и потомки ценили у него тонкую прорисовку образов, живописность бытовых картин, простоту и чистоту языка. Всё это выдвинуло Гончарова в первый ряд художников-реалистов, верных жизненной правде, но не претендующих на постановку больших философских и нравственных вопросов. А критика либерально-демократического лагеря прочитывала романы Гончарова исключительно в контексте общественно-политической проблематики того времени, извлекая из них обличения «обломовщины» и осуждая в «Обрыве» апологетику старой России и антинигилистическую тему, — чем навязывала односторонний подход к романам, отчасти унаследованный литературоведением и школьным преподаванием.

Однако уже в 1921 году М.М. Пришвин, по-своему подтверждая приведённое выше мнение Розанова, нашёл в Обломове содержание гораздо более значительное, не исчерпывающееся «всероссийской» типичностью, нашёл «запрос на высшую ценность».

Сегодня вдумчивый читатель, свободный от установившегося ещё с XIX века взгляда на гончаровских героев, увидит в них не только известные «типы», обусловленные средой и эпохой, не только окружающий их быт, хотя он тоже достоин ретроспективного интереса. Он выйдет за пределы их исторической ограниченности и увидит свойственный всем временам и показанный Гончаровым глубокий драматизм человеческого существования, различит коренящиеся в самой природе человека мировые мотивы, определяющие его судьбу. Современный читатель может и должен сопутствовать Гончарову в его поисках гармонии в мире и в человеке.

При этом нужно понять и сложность личности этого писателя, отчасти сближающейся со сложностью личности Достоевского, но скрытой под житейскими покровами.

Если смотреть на жизнь Гончарова издали, нельзя не удивиться двойственности её течения, создающей впечатление и двойственности его натуры.

Пятьдесят четыре года он прожил в Петербурге, ведя обыденное существование чиновника, одиноко обитавшего в своём неуютном жилище. Весьма рано он начал в столице служебную карьеру, получив в мае 1835 года место переводчика в департаменте внешней торговли Министерства финансов. С тех пор он не расставался со службой, повышался в чинах, менял учреждения и должности, ненадолго выезжая в Европу для лечения. Значительным перерывом в его пребывании в Петербурге было кругосветное плаванье, но и в него он отправился в качестве официального секретаря адмирала Е.В. Путятина. После того до конца 1867 года служил в цензурном ведомстве, весьма ревностно и педантично исполняя служебные обязанности, чем повредил своей репутации в глазах современников. Те, кто поверхностно знал Гончарова, составили о нём весьма неблагоприятное представление. Тургенев, по словам А. Панаевой, заключил, что Гончаров «в душе чиновник, что его кругозор ограничивается мелкими интересами, что в его натуре нет никаких порывов, что он совершенно доволен своим мизерным миром». Здесь всё идёт как от обычной у Тургенева предвзятой неприязни (высказываемой заочно), так и от его нежелания и неумения проникнуть во внутренний мир Гончарова, что вообще дано было немногим. Даже Достоевский, познакомившись с автором «Обыкновенной истории» в конце 1840-х годов, увидел в нём человека «с душою чиновника, без идей и с глазами варёной рыбы».

А между тем, тот же Достоевский в 1867 году изумлялся, застав Гончарова в Бадене на рулетке, в которую тот тайком от знакомых играл «с лихорадочным жаром» в течение всех двух недель пребывания на курорте. В Гончарове жили страсти — и немалые. И не случайно — может быть, имея в виду потаённые страсти Мышкина, — Достоевский однажды сказал М.А. Александрову: «А мой “Идиот” ведь тоже Обломов».

Страсть к прекрасному повелела боготворить Пушкина, порождала восторженное отношение к совершенным творениям искусства и влюблённость в красоту и гармонию человека; последнее сказалось в его увлечении Е.В. Толстой, отразившемся в письмах к ней с лёгкой эротической игрой, а в романе «Обрыв» такая страсть автора была передана Райскому.

Страсть Гончарова к перу увлекла от домашних его проб к большим романам, в которых авторское знание жизни и самого себя получило замечательную художественную форму.

Наконец, с детства им владела страсть к путешествиям; она проявилась однажды в остром чувственном переживании (они были свойственны Гончарову — внутренне сильные, но внешне незаметные): приехав в Петербург, он ходил на морскую пристань и с наслаждением «нюхал запах смолы и пеньковых канатов», возбуждавший в его горячем воображении картины дальних стран. Материализовалась же она неожиданно и в невероятном размере: Гончаров, этот «маркиз де Лень», для которого перемена квартиры, поездка в Симбирск были тяжкими испытаниями, в начале октября 1852 года взошёл на палубу военного фрегата «Паллада», отправлявшегося через Атлантику и Индийский океан в Японию с секретной дипломатической миссией. «Кто меня знает, — объяснял он Языковым, — тот не удивится этой решимости. Внезапные перемены составляют мой характер, я никогда не бываю одинаков двух недель сряду».

Таков малоподвижный флегматик (каким представлялся он многим) Гончаров в глубинах своей натуры, и это весьма редкий случай среди русских писателей. Из тех глубин вышли на литературный свет герои «Обломова» и «Обрыва».

В кругосветном путешествии Гончаров открыл мир в неизмеримой широте и многообразии, и отклики на него кажутся подчас неожиданными по мысли и эмоциональной яркости.

Пребывание в Англии вдруг вызвало в нём, ценителе европейского прогресса и комфорта, доходящую до сарказма иронию и скепсис в отношении западной цивилизации. Признавая её огромные достижения в промышленности и торговле, он ощущает, что перед ним общественная машина, созданная разумом и трудом, приносящая очевидную пользу, но вместе с тем истребляющая нечто очень важное в человеке. Добродетель здесь отпечаталась на лицах и поступках как обязанность, как закон: «она принадлежит обществу, нации, а не человеку, не сердцу». А добродетель без сердца мертвит душу — такой диагноз уже был поставлен героям недавно написанной «Обыкновенной истории» и намечаемому Штольцу в «Обломове». Здесь господствует не полный, а уже «специальный человек» — механик, юрист, торговец, банкир, — и всякое уклонение от его целей и идеалов подавляется. Поэтому и мораль не может быть препятствием в достижении этих целей, в чём Гончаров убедился, попав вскоре в южноафриканскую Капскую колонию. Он был ошеломлён, узнав, что британские торговцы снабжали оружием и порохом кафров, которые воевали там с английскими поселенцами. Ещё больше возмутили его действия англичан в Китае, где они почти открыто сбывали китайцам опиум с индийских плантаций, получая огромные барыши. Обычно избегавший выступать в роли судьи в политике и истории, он изменил своей сдержанности: «Бесстыдство этого скотолюбивого народа доходит до какого-то героизма, чуть дело коснётся до сбыта товара, какой бы он ни был, хоть яд!».

Океан открыл в Гончарове поэта, испытывавшего небывало сильные чувства восхищения, восторга и выразившего их в лирических пассажах и великолепных описаниях. Он задумывал отправить в такое путешествие Обломова, которому прозаический Штольц говорит: «Да ты поэт, Илья!». Это поэзия мировой гармонии, которую созерцал Гончаров возле Мадейры: «…мягкость воздуха, тёплый блеск солнца, нежный колорит красок и вся эта гармония волшебного острова, которая связует здесь небо с морем, море с землёй — и всё вместе с душой человека». В подобную картину он потом впишет рассказ о сохранившем свой патриархальный уклад племени на острове Лю-Чу.

Поразившие Гончарова зрелища тропической природы повели его в недра миротворения. В нём пробудились ощущения «коллективного бессознательного», воображение улетало к доисторическим временам, память вызывала мифы Греции и Востока, древнейшие языческие культы. Близ Явы он с упоением наблюдал, «как небо млело избытком жара, и по вечерам носились в нём, в виде пыли, какие-то атомы, помрачавшие немного огнистые зори, как будто семена и зародыши жаркой производительной силы, которую так обильно лили здесь на землю и воду солнечные лучи». Гончаров был свидетелем великого акта зачатия живого стихиями солнца, воды и земли. Ночью на сингапурском рейде ему вспоминались «необузданные поэтические грёзы о нисхождении Брамы на землю, о жаркой любви богов к смертным — все эти страстные образы, в которых воплотилось чудовищное плодородие здешней природы». Очевидна тематическая и изобразительная связь этих картин с картинами в «Сне Обломова», где нарисован изобилующий солнцем и земными плодами родной Гончарову южнорусский край.

Путешествие придало ему смелости, и впоследствии поездки за границу — для лечения и осмотра европейских достопримечательностей — он совершал вполне уверенно (тем более что условия были комфортны), но и там многое его раздражало.

Получив прекрасное образование на словесном отделении Московского университета, Гончаров на удивление медленно, почти неохотно, долго не веря в своё писательское призвание, вступал на литературную стезю в конце 1830‑х годов. Недоверие к собственному таланту, к способности создавать безупречные произведения не покидало его и позже, так что он даже отказывался дописывать последний роман «Обрыв» и не стремился видеть его в печати.

Прежде чем взяться за главные свои вещи, Гончаров попробовал себя в юмористическом роде и в популярном тогда жанре светской повести, написав для рукописных сборников семьи Майковых «Лихую болесть» и «Счастливую ошибку». Затем своим бытоописательным и нравоописательным очерком «Иван Саввич Поджабрин» включился, хотя и с запозданием, в литературное направление так называемой «натуральной школы», основание которой заложил Гоголь петербургскими повестями. Писалось всё это легко, местами не без иронии, обнаруживая несомненный дар наблюдательности и уверенное владение повествовательным и описательным стилем. Попутно Гончаров занимался переводами из Шиллера, Гёте, из английских романистов, а в 1843 году начал роман «Старики», задуманный под влиянием любимых «Старосветских помещиков» Гоголя. Но продолжения не последовало, и от написанного ничего не сохранилось.

В 1844 году он приступил к «Обыкновенной истории». Напечатанный в 1847 году роман стал литературным событием. Автор оказался в центре внимания, потому что впервые так отчётливо выставил в их столкновении две стороны русской жизни — практически‑деятельную и отвлечённо‑мечтательную. Они воплотились в образах двух Адуевых — старшего, олицетворяющего дух новейшего прагматизма, и младшего, вступившего в жизнь с романтическими иллюзиями и терпящего крах.

Эффектно развёрнутый конфликт социальных типов был значительным шагом в движении русского романа; но более глубоко в человека Гончаров тогда не заглядывал. Затем появился отрывок «Сон Обломова», в котором картина родового поместья героя и его обитателей дана в двойном освещении. Гончаров с очевидной любовью рисует природно-человеческий мир Обломовки и вместе с тем с высот прогресса иронически описывает косно‑патриархальный быт обломовцев. Отрывок вошёл в роман и внёс иронические обертоны в изображение петербургской «обломовщины» Ильи Ильича. Однако они постепенно затихали в драматической жизненной мелодии героя.

«Обломов» — наиболее глубокий и сложный по трактовке в нём человека роман Гончарова — при внешней простоте повествования о судьбах героев, при простом их жизнеподобии и обычности обстановки — чем, как будто бы и ограничивается содержание романа. Только вдумчивое, неспешное, как существование самого Ильи Ильича, прочтение книги позволяет, доверившись художественной интуиции писателя, открывать действительный смысл того, что происходит с Обломовым, понимать истоки и значение этого человеческого типа.

Нельзя сказать, что Гончарову уже в пору возникновения замысла в конце 1840-х годов был вполне ясен Обломов во всех его чертах и мотивах поведения. В написанном в 1848 году (и потом включённом в роман) «Сне Обломова» подвергнутый авторской иронии житейский уклад Обломовки, кажется, предопределяет характер и судьбу героя будущего романа, всю роковую «обломовщину». Но одна деталь вносит очень интимную ноту в психическую музыку образа и задаёт важнейшую, хотя и не всегда явственную её тему: когда Обломов увидел во сне давно умершую мать, он «затрепетал от радости, от жаркой любви к ней», и две тёплые слезы выплыли из-под его ресниц, а мать во сне «осыпала его страстными поцелуями». Эта тема, проистекающая из отношения Гончарова к своей матери, сопровождает и наконец увенчивает романный образ.

Личность Обломова по своему строю подобна личности автора: под наружными свойствами кроются противоположные им качества. Под внешней апатией в Обломове вдруг обнаруживается нравственная и чувственная активность, доходящая подчас до эмоциональных вспышек и страсти. Проводя своего героя через перипетии его жизни, Гончаров всё более удаляется от пресловутой «обломовщины» и всё полнее раскрывает Обломова внутреннего. Дворянину Илье Ильичу свойственно твёрдое понятие о чести, духовная свобода, тонкость чувств, возвышенность и ясность мысли. Под телесной неуклюжестью вдруг обнаруживается природное изящество свободного жеста, красота вольной позы. Из-под видимого равнодушия является не терпящая подлости сила. Когда Тарантьев посмел задеть честь его друга и возлюбленной, бытовая ветошь «обломовщины» мгновенно слетает с Ильи Ильича — и перед нами рыцарь: «Вон, мерзавец! — кричит он, — или я убью тебя, как собаку! — он искал глазами палку». Под кажущейся вялостью темперамента рождается и разгорается любовь к Ольге.

Среди многообразных черт образа всё определённей проступает его доминанта — покой, но такой, который «таит в себе запрос на высшую ценность», как трактовал это М.М. Пришвин. Запрос этот зачастую прячется в складках обломовского существования, описанного автором как телесно‑бытовое по преимуществу. Но оттого ничуть не умаляется его значение. В Обломове житейский покой отражает покой душевный, влекущийся к покою духовному и далее — к области надприродного покоя, где возможно достижение абсолютного блага. Кроме отзывчивости писателя на свойства русской натуры, тут прямо действовала мысль художника, обращённая к покою как верховному состоянию мира. Она заявила о себе ещё до «Обломова» в пантеистических созерцаниях «Фрегата “Паллада”». Вглядываясь в божественно изобильную природу тропиков то при ярком сиянии солнца, то под покровом «успокоительной ночи», Гончаров изумляется: «сколько жизни покоится в этой мягкой, нежной теплоте»; там «покой неба и моря — не мёртвый и сонный покой: это покой как будто удовлетворённой страсти...». И высказывает вечное своё желание: «...если б всегда и везде такова была природа, так же горяча и так величаво и глубоко покойна! Если б такова была и жизнь!..».

В романе дан русский фрагмент мирового влечения к покою, и как носителя этого влечения (по универсальности своих свойств выходящего за границы национальной и сословной принадлежности) изображает Гончаров своего персонажа.

И на родине героя всей тварной жизни дано вершиться «в торжественном покое»; жизнь обтекает, «как покойная река», райскую землю Обломовки, где в полях и в душах царят «тишина и невозмутимое спокойствие». В этой жизни укоренён Илья Ильич, в ком порода оптиматов (аристократия) восприняла и культурно облагородила натуральные, праисторические качества почвы, — потому он делает всё так естественно, а вместе с тем «так вольно, покойно и красиво», и свой покой отождествляет с внутренней цельностью и достоинством человека.

Первоначально зовёт и поднимает Обломова над его повседневным существованием воплощённая в женщине гармония, — та же жизнь, но только тоньше проработанная наследственностью и воспитанием и принявшая образ Ольги, — она показалась ему «идеалом воплощённого покоя». Гончаров сполна наделяет Ольгу чертами совершенной женской личности: соединённые с красотой нравственная и умственная упорядоченность, воля к добру и целеустремленность.

Женские силы Ольги сосредоточены на двух целях: исполнение долга и деятельное жизнеустроение. Ольга в романе предстаёт как женщина современной цивилизации, и в этом качестве она продолжает, после расставания с Обломовым, осуществлять себя на путях Штольца, олицетворяющего мужское начало цивилизации. Однако Гончаров не мог не показать, что дальнейшая жизнь Ольги и Штольца, посвящённая всё тем же целям, становится повторением самой себя, не открывает какой-либо новой лично-духовной, социокультурной перспективы. Небезразлична в этом смысле и та черта в образном развёртывании «вечно женского» Ольги, что материнский компонент сведён здесь к минимуму.

Обломов был нужен любящей Ольге для её целей (и их поддерживает рационально-просветительская программность романа); он захвачен ею без сопротивления и без его собственной целевой инициативы — захвачен весь и превращён в объект любовно‑воспитательного воздействия. Порыв страсти оказался слишком ограниченным и бесплодным проявлением мужской индивидуальности Обломова, он не получил адекватного ответа у Ольги, был поглощён её женской жизнеустроительной активностью и — в таких обстоятельствах — тем скорее подавлен нравственной рефлексией самого Обломова.

Ольга не была и не могла быть полным, всеобъемлющим воплощением покоя. Для того должны были развиться и соединиться иные свойства жизни. Ближе к бытийному покою — не как особенная личность, а именно как воплощение самых существенных, прежде всего материнских, жизнетворящих начал — оказалась Агафья Матвеевна: именно в ней нашёл Обломов конечный земной идеал необозримого и ненарушимого покоя жизни, картина которого явилась ему ещё в детстве, рядом с матерью. Здесь как будто осуществлялось сказанное Пушкиным:

                                 Мой идеал теперь — хозяйка,

                                 Мои желания — покой…

Идущая от идиллической Обломовки линия покоя становится смысловой линией романа, уходящей за пределы реалистического рассказа о современном человеке, в область космических рождений, где в равновесии и покое возникает всё сущее.

Для Обломова «настоящее и прошлое слились и перемешались», когда он, глядя в лицо Агафьи Матвеевны, видит свою мать — Авдотью Матвеевну. Соединение жены и матери в едином «вечно женском» отсылает к ведийскому сюжету «вечного возвращения» в Упанишадах: «В том лоне, что некогда породило его, он предаётся наслаждению. Та, что была ему матерью, — снова жена; та, что жена, — снова мать». Независимо от знакомства Гончарова с этим сюжетом, его интуитивная антропология «вечно женского» могла привести его воображение к весьма близкому представлению.

Если Ольга захватывает Обломова, то Агафья Матвеевна охватывает его своей тёплой и хранительной «вечно женской» природой, и в этом лоне завершается существование героя.

Между тем как телесный человек в Обломове, казалось бы, пребывает неподвижным, замершим в последнем жизненном положении, продолжает развёртываться его внутреннее состояние «движения-покоя». Вряд ли намеренно, но вполне адекватно Гончаров в Обломове «изобразил идею» (искусство есть «изображение идей», по Канту), изложенную Простецом Николая Кузанского: «Движение есть развёртывание покоя, поскольку в движении нет ничего, кроме покоя. <…> Поэтому движение и есть переход от покоя к покою». Если бы Обломов был не «поэтом» (как определяет его автор устами Штольца), а философом (автор иронически приписывает ему философию «обломовского Платона»), он должен был бы именно так отрефлексировать свою жизнь.

С этой идеальной позиции Обломов ведёт в разговорах со Штольцем сильную критику современной цивилизации как бесплодной в своих итогах суеты мира. И авторский суд над «обломовщиной» героя такой критики отнюдь не отменяет, он уступает ей главное в смысловой иерархии романа место философско-художественной истины, авторский суд же остаётся частной правдой, принадлежащей общественной и моральной действительности.

Знаменательно также одно уподобление, к которому прибегает Гончаров по поводу этих мыслей героя: он уже не иронически, хотя и не акцентируя религиозно-этический момент, сравнивает Обломова со старцами-пустынниками, которые ещё при жизни отходили к вечному покою. С ним связано продолжение мотива в рассказе о смерти Обломова и в последующих эпизодах.

Скорее всего не случайной перекличкой с главным обломовским мотивом являются строки из стихотворения (1861) Л.А. Мея, в которых так неожиданно разрешается романная коллизия:

                                 Я и теперь не обману,

                                 Когда скажу, что клонит к сну

                                 Меня борьба, что за борьбою

                                 Мне шаг до вечного покою.

В романе «Обрыв» Гончаров обращается к хорошо знакомым ему русским типам, но в их круг он теперь вводит и недавно явившиеся в обществе — эмансипированную девушку и нигилиста, чьи характеры осложнены резкими моральными чертами. С этими героями связан основной сюжет романа — борьба «старой правды» и «новой правды» в русской жизни, борьба более драматичная, чем конфликт в «Обыкновенной истории». Разрешение её писатель увидел в возвращении к исконной почве национальной жизни, в сохранении живых связей поколений. В итоге три главные фигуры романа — бабушка, Вера, Марфинька — три прекрасных женских лика России соединились в последнем творении Гончарова в одно гармоническое целое.

Владимир Алексеевич Котельников,
доктор филологических наук, профессор,
главный научный сотрудник
Института русской литературы (Пушкинского Дома)
Российской Академии наук

Творчество И.А. Гончарова представлено в учебнике для 10 класса «Литература» (авторы – С.А. Зинин, В.И. Сахаров) издательства «Русское слово». Кроме того, в серии «В помощь школе» выпущена книга «И.А. Гончаров в жизни и творчестве». Приобрести издания можно в интернет-магазине.