2 марта 2020 года исполняется 220 лет со дня рождения Евгения Абрамовича Баратынского. Его судьба в отечественной культуре во многом уникальна. Ни при жизни, ни в посмертном бытии он никогда не выходил как поэт на «первый план» читательского внимания, составляя как будто «фон» для разговора о ключевых фигурах эпохи – Пушкина, Лермонтова, Тютчева… И в то же время он никогда не «растворялся» в этом «фоне», сохраняя «лица необщее выражение» своей музы. Его сложно с кем-то перепутать. И невозможно сомневаться в масштабности и глубине его поэтического дарования. Но от читателя требуется «ответная» одарённость. Поэтому лирика Баратынского всегда оставалась посланием к «немногим», даже не современникам, а далёким потомкам:

Мой дар убог, и голос мой не громок,
Но я живу, и на земле моё
Кому-нибудь любезно бытие:
Его найдёт далёкий мой потомок

В моих стихах; как знать? Душа моя
Окажется с душой его в сношенье,
И как нашёл я друга в поколенье,
Читателя найду в потомстве я.

Удивительно: вполне традиционная аналогия «читатель – друг» приобретает здесь неповторимую индивидуальность благодаря временнóй составляющей: творчество дарует человеку друга уже по завершении земного пути, в этом и заключается его победа над временем. И здесь не так важно количество таких друзей, важен сам факт соприкосновения двух бесконечностей – душ.

Пушкин бесспорно определил своеобразие таланта Баратынского: «Он у нас оригинален, ибо мыслит. Он был бы оригинален и везде, ибо мыслит по-своему, правильно и независимо, между тем как чувствует сильно и глубоко». Такое сочетание могучей и самобытной мысли с искренним чувством – ещё одно объяснение нестареющей прелести (употребим это слово в пушкинском значении) лирического обращения поэта к читателю – «сочувственнику» и «сомышленнику». Баратынский очень взрослый, зрелый поэт, исследующий тонкие и сложные взаимоотношения человека и вселенной, наполняющий обычные, казалось бы, мотивы и жанры неповторимой интонацией. Кто ещё в ту эпоху мог бы посвятить элегию охлаждению собственного любовного чувства?

Притворной нежности не требуй от меня,
Я сердца моего не скрою хлад печальный…

Кто мог посвятить целую хвалебную песнь… смерти?

Ты дочь верховного Эфира,
Ты светозарная краса,
В твоей руке олива мира,
А не губящая коса…

Кто мог признаться:

Не ослеплён я музою моею:
Красавицей её не назовут,
И юноши, узрев её, за нею
Влюблённою толпой не побегут?

Мысль Баратынского, поэтически пережитая, остро чувствует собственные пределы:

О, тягостна для нас
Жизнь, в сердце бьющая могучею волною
И в грани узкие втеснённая судьбою.

Не правда ли, здесь уже слышится тютчевская (паскалевская) горькая антиномия – «ропщет мыслящий тростник»?

И всё-таки глубокий и непростой поэт необходим нам ВСЕМ, а не избранным. Как собеседник, задающий вопросы, на которые необходимо отвечать любому человеку, пока он мыслит, то есть существует.

…Старательно людей мы наблюдаем
И чудеса постигнуть уповаем:
Какой же плод науки долгих лет?

Как умный и безжалостно точный современник:

Век шествует путём своим железным,
В сердцах корысть, и общая мечта
Час от часу насущным и полезным
Отчётливей, бесстыдней занята.
Исчезнули при свете просвещенья
Поэзии ребяческие сны,
И не о ней хлопочут поколенья,
Промышленным заботам преданы.

Наконец, как духовный наставник:

Царь небес! Успокой
Дух болезненный мой!
Заблуждений земли
Мне забвенье пошли
И на строгий твой рай
Силы сердцу подай.