Два Ивана сделали басню такой, какой мы её сейчас знаем и любим. Русский Иван – Крылов. Французский Иван – Лафонтен. Вот какую эпитафию он написал самому себе:

Иван и умер, как родился, –
Ни с чем; он в жизни веселился
И время вот как разделял:
Во весь день – пил, а ночью спал.

Ирония – ценное качество, когда её жало направлено не столько на окружающих, сколько на самого себя. Хотя, конечно, это ёмкое жизнеописание нуждается в существенных уточнениях.

Жан де Лафонтен родился 8 июля 1621 года во Франции, в небольшом городке Шато-Тьерри, в семье управляющего королевской охотой, главного лесничего герцогства Шарля де Лафонтена. Образование Жан получил в местном колледже, впоследствии сожалея о том, что не слишком усердствовал в изучении греческого языка: произведения античных классиков в итоге были доступны ему только в латинских переводах. Сначала он готовится к духовному поприщу, но затем меняет свои планы, увлечённый литературой, и делает первые попытки сочинения собственных стихов. Кстати сказать, благодаря им он имеет немалый успех у женщин. Как знать, не было ли это весомым аргументом при выборе жизненного поприща?

Любвеобильный поэт так и не стал примерным семьянином: женившись в 1647 году на 14-летней Мари Эрикар (девушке с солидным приданым), он вскоре уехал в Париж в одиночестве, впоследствии изредка вспоминая о том, что у него есть супруга. Даже рождение сына Шарля в 1653 году не пробудило отцовских чувств – некоторые биографы приводят эпизод, когда спустя годы Лафонтен не узнал своего сына при случайной встрече…

Первым опубликованным сочинением Лафонтена явилась переработанная комедия древнеримского драматурга Теренция «Евнух» (1654). Затем последовали фривольные сочинения в «раблезианском» духе, собственная интерпретация поэмы Ариосто «Неистовый Роланд» – и, наконец, первый сборник басен (1668), скромно озаглавленный «Басни Эзопа, переложенные на стихи г-ном Лафонтеном». Следующие сборники вышли в 1678–1679 годах.

В таком сложном переплетении собственного и переводного очевидно влияние эстетики классицизма с его представлением о неизменности эстетического идеала и стремлением «работать по образцу». Определённый рационализм и дидактическая направленность жанра басни подходили для классицизма практически безупречно.

Но при этом Лафонтен, судя по всему, обладал абсолютно ренессансным сознанием, и ему было тесно в классицистической системе координат. Отсюда и «заигрывания» с «низовыми» темами, отсюда и неповторимое своеобразие лафонтеновских басен. Несмотря на авторскую установку в предисловии «Я использую животных, чтобы учить людей», эти басни как будто лишены главного – нравственного вывода, правильного итога. Не случайно впоследствии Жан-Жак Руссо высказывал сомнение в том, что их полезно читать детям, а Василий Андреевич Жуковский выразился максимально категорично: «Не ищите в баснях его морали – её нет!» Как же так? Что это за басни такие, безморальные?

Вот, например, «Волк и Ягнёнок»:

Довод сильнейшего всегда наилучший:
Мы это покажем немедленно…

Далее следует известная всем история о бессильных оправданиях Ягнёнка – и финал:

…мне надо отомстить.
После этого, в глубь лесов
Волк его уносит, а потом съедает,
Без всяких церемоний.

Весело, ничего не скажешь… Где справедливость? Где хотя бы урок? Разве так должно быть: невинный будет съеден просто потому, что он слабейший? (Или – в бессмертном крыловском варианте: «У сильного всегда бессильный виноват… Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать…») Это какой-то социал-дарвинизм, не знающий добра и зла.

А Лафонтен как будто и не собирается нам показывать – как быть должно. Он показывает – как бывает. Перед нами не жизненный урок, не идеальная модель, а сама жизнь в её обобщённом портрете. В её жестокости. В её реальности. А вот возмущение, которое в нас поднимается благодаря этой истории, – свидетельство нравственного инстинкта, наших сформированных представлений о том, что такое хорошо и что такое плохо. Остаётся вопрос: эти представления укрепляются благодаря таким «жизненным» историям или, наоборот, притупляются? Или испытываются на прочность? Ведь какой смысл бороться со злом, если оно сильно и повсеместно? Есть выбор – быть либо Волком, либо Ягнёнком.

Не такой ли выбор в пользу Волка сделает Раскольников в романе Достоевского «Преступление и наказание»? Мир несправедлив, он разделён на мучителей и жертв. Я протестую не против несправедливости, а против своего положения жертвы. Я хочу стать Волком – то есть «Наполеоном сделаться»… Оказывается, басня – это не просто мораль с правильной иллюстрацией!

Так прямолинейно поучительный «эзоповский» жанр вдруг благодаря Лафонтену обнаруживает свои новые художественные возможности.

Во-первых, стихотворная форма сама по себе подразумевает большее внимание к эстетической составляющей сюжета – так сказать, самому процессу. Там, где Эзоп просто излагает действия Лисицы («Стала она перед вороном и принялась его расхваливать: уж и велик он, и красив, и мог бы получше других стать царём над птицами…»), Лафонтен даёт своему персонажу право голоса, звучит прямая речь и те самые хвалы от первого лица:

«Что за вид у вас! что за красота!
Право, если ваш голос
Так же ярок, как ваши перья, –
То вы – Феникс наших дубрав!»

А Крылов этот принцип доведёт до художественного совершенства, используя все интонационные и выразительные возможности, чтобы мы вместе с Вороной поверили искусному льстецу:

И говорит так сладко, чуть дыша:
«Голубушка, как хороша!
Ну что за шейка, что за глазки!
Рассказывать, так, право, сказки!
Какие пёрушки! какой носок!
И, верно, ангельский быть должен голосок!»

Во-вторых, сама история вместо примитивной иллюстрации некоей абстрактной истины становится точной и убедительной зарисовкой жизненных реалий. Эта зарисовка самоценна, поступки героев в ней не «предписаны», а психологически и эмоционально мотивированы их качествами, даже характерами: перед нами маленькая драма. Мы невольно любуемся Лисицей и почти не сочувствуем Вороне: она наказана за глупость и самовлюблённость.

И в-третьих, басня стала открывать читателю глаза на сложность бытия. Не упрощать эту сложность до набора азбучных правил, а показывать «дистанцию огромного размера» между должным – и реальным. Так сказать, между моралью и житейской мудростью. Необходимые выводы зачастую должен сделать сам читатель. «Лесть гнусна, вредна» – это правда. Но «в сердце льстец всегда отыщет уголок» – тоже правда. Печальная правда нашей действительности.

Конечно, басни Лафонтена никогда не предназначались для детей. Сам он прекрасно понимал, что лишь с необходимым запасом нравственного иммунитета и жизненного опыта можно расслышать невесёлую усмешку писателя над несовершенством мира и человека.

В 1692 году Лафонтен тяжело заболел. Это стало началом переосмысления приоритетов и ценностей. Всё чаще он обращается к Евангелию, беседует со священником, задаётся вопросами о грехе и воздаянии – применительно к себе. Писатель внутренне готовится предстать перед Судиёй. И предстаёт – 16 апреля 1695 года.

Только при подготовке к похоронам обнаружилось, что уже давно Лафонтен тайком носил на теле власяницу – грубую рубаху аскета, терзавшую плоть «беспечного лентяя» «Ванюши», как назвал его в одном из стихотворений А.С. Пушкин.

«Судьба часто встречает нас на том пути, который мы выбрали, чтобы избежать её».

Жан де Лафонтен

Алексей Фёдоров,
доктор филологических наук,
главный редактор издательства «Русское слово»