Не правда ли, сразу хочется поспорить: какое же оно светлое? Оно темное! Именно так назвал свою статью о сочинениях Островского яростный критик-демократ Николай Александрович Добролюбов: «…мир затаенной, тихо вздыхающей скорби, мир тупой, ноющей боли… печальное кладбище человеческой мысли и воли… смрадная тюрьма и горькая кабала самодурства».
Именно в этом «темном царстве» и появился затем «луч света»: Катерина Кабанова. Только по контрасту с беспросветным домостроевским, патриархально-диким укладом дремучей русской жизни мы можем оценить чистоту, смелость и свободу трагической героини. Она – не отсюда. Она – одинока и поэтому обречена. Но сам факт ее появления – отраден и вселяет надежду: темное царство доживает последние дни. Потому что естественные права личности нельзя подавлять бесконечно, как нельзя надолго перекрыть течение бурной реки. И в конце концов плотина рухнула – правда, сам Добролюбов этого уже не увидел.
Такая концепция подкупает цельностью. Ее популярность у современников впоследствии была закреплена и советской школой. Почти все мы изучали «Грозу» по Добролюбову. Вообще мы получили в наследство множество устойчивых определений Александра Николаевич Островского. Борец с темным царством. Купеческий Шекспир. Колумб Замоскворечья. Как это часто бывает, такие определения дают лишь иллюзию понимания.
Начнем с Замоскворечья.
Ну кому же еще как не ему стать первооткрывателем этого таинственного и чудесного мира, лежащего по ту сторону реки! Он родился здесь, на Малой Ордынке, так сказать, в самой татарской части древней столицы. Здесь все напоминает о «золотой дремотной Азии»: Толмачевские переулки, Балчуг, Болвановка, Кадаши… Здесь же самые древние и славные монастыри южного оборонительного полукольца: Данилов, Донской, Андреевский, совсем рядом – Андроников, Новоспасский, Симонов, Новодевичий… А из каждого двора виден Иван Великий. Кремль – вот он, рукой подать. Отсюда родом и Павел Третьяков, основатель художественной галереи, и Алексей Бахрушин, создатель театрального музея. Оба купцы.
Отец Николай Федорович Островский был сыном костромского священника, сам собирался продолжить семейное служение, учился и в семинарии, и в духовной академии, но в итоге стал преуспевающим юристом – адвокатом. Когда Александру исполнилось 16 лет, фамилия Островских была вписана в родословную книгу Московской губернии: отец дослужился до потомственного дворянства. Вполне благополучное детство, хорошее домашнее воспитание, элитная Первая московская гимназия, юридический факультет Московского университета – как говорится, ничто не предвещало трудной судьбы русского драматурга. Все началось с университета, который Островский так и не окончил. Отец определил его в Московский совестный суд. Свой первый чин коллежского регистратора Александр получил позднее, перейдя на службу в Московский коммерческий суд.
Но началом подлинной службы стал 1847 год: «Картины семейного счастья», пьеса, прочитанная у Степана Петровича Шевырёва. И те самые «Записки замоскворецкого жителя», после которых и появилось прозвище Колумб Замоскворечья.
Правда, Колумб все-таки хотел открыть не Америку, а Индию, но жизнь оказалась могущественнее планов путешественника. Может быть, и Островский нам открывает НЕ СОВСЕМ Замоскворечье?
Сейчас, милостивые государи, я вам покажу маленькую Индию… Да это злая ирония! И ее предмет – наше высокомерное незнание. То самое, о котором говорит Гоголь в «Выбранных местах из переписки с друзьями»: «Велико незнанье России посреди России».
Итак, Островский не собирается потешить нас диковинной экскурсией, а знакомит нас с той страной, в которой мы живем. И с тем народом, к которому принадлежим…
Замоскворечье ведет нас в Москву. Точных адресов и московских примет в пьесах Островского немало. Марьина Роща, Сокольники, Преображенское, Бутырка, Таганка, Китай-город, Останкино, Тверская, Ильинка, Иверская, Эрмитаж…
Замоскворечье ведет нас и дальше, в Московию. Ибо Москва больше чем город. Это национальная идея в ее живом историческом воплощении. Это – сердцевина русского мира. Как сказал Василий Васильевич Розанов, «Москва есть устой русской истории, и если бы представить себе всякую историю как мост, по которому народ переправляется в вечность, то Москва есть главный опорный бык такового моста». Она навсегда Первопрестольная. Она – святыня, живущая в каждом русском сердце. Именно ее идут освобождать ополченцы Козьмы Минина: «Москва нам корень».
Сам Островский убежден: «…через Москву волнами вливается в Россию великорусская, народная сила… которая через Москву создала государство Российское».
Промыслительно, что именно в Москве родился и состоялся великий русский драматург, создатель нашего национального театра.
Первой пьесой, которая принесла ему широкую известность, стала комедия «Несостоятельный должник», она же «Банкрот», она же «Свои люди – сочтемся», опубликованная в 1850 году в журнале с говорящим именем «Москвитянин».
Владимир Федорович Одоевский записывает в дневнике: «Я считаю, на Руси три трагедии: “Недоросль”, “Горе от ума”, “Ревизор”. На “Банкроте” я ставлю номер четвертый». А позднее Михаил Евграфович Салтыков (Щедрин) признается: «Я знаю две драмы, удивительные как по глубине внутреннего содержания, так и по художественному достоинству. Это “Ревизор” и “Свои люди – сочтемся”. Обе как бетховенские симфонии: ни одного слова нельзя ни убавить, ни прибавить».
Однако после публикации комедии московские купцы (кстати, в будущем верные поклонники драматурга) подали генерал-губернатору жалобу на то, что автор «пустил мораль (то есть клевету) на целое сословие». На этом сословии остановимся подробнее. Вглядимся в его черты, так ярко запечатленные купеческим Шекспиром. И попробуем понять, чем так интересен купец Островскому. И нам.
Повторяется ситуация с Замоскворечьем. На первый взгляд – топографическая экзотика. На второй – целый русский мир с его историей и современностью.
С купцом – то же самое. На первый взгляд – толстый бородатый Тит Титыч, он же Самсон Силыч, он же Савел Прокофьич. Самодур. Сидит за самоваром до седьмого пота, стучит кулаком по столу, если что не так, тиранит жену и детей, но исправно ходит к обедне. Если что-то читает, то исключительно Домострой – и только те страницы, где сказано, что он глава семьи и остальные должны ему в ноги кланяться. Деньги тратить не любит, складывает их в сундук, всех бедных считает лентяями или дураками. Еще обязателен высокий и крепкий забор. Его дом – его крепость. Ну и подгулять может по праздникам – так, чтобы душа развернулась. Широко и безобразно.
Но, присмотревшись, мы с удивлением обнаруживаем, что купец на самом деле срединная, центральная фигура всего русского мира. Есть у этой фигуры идеальная точка отсчета в литературе: Степан Парамонович Калашников, отстаивающий в поединке с опричником главные ценности народного бытия: семью и веру. А в середине XIX столетия купечество словно разрастается во все стороны. Наверху – крупный столичный делец, негоциант, фабрикант, фактически представитель высшего, правящего сословия (на равных с родовитыми дворянами). Внизу – торгующий крестьянин, крепко связанный (своей психологией и поведением) с патриархальным крепостным прошлым. И масса ступенек между. Да весь народ помещается здесь! Соратник Островского по молодой редакции «Москвитянина» Евгений Эдельсон заметил: «Островский не писатель купцов, а изобразитель всего народа в самых характерных его типах». Здесь и благородный Бородкин, и мудрый Русаков («Не в свои сани не садись»), и высокомерный Кнуров, и скользкий Вожеватов («Бесприданница»), и расчетливый Васильков («Бешеные деньги») –целая портретная галерея! Почти Третьяковская…
Купец – тот, кто покупает и продает товар. Его главное орудие, профессиональный инструмент – деньги. Один современник назвал Островского «бытописателем денежной силы».
Деньги – критерий, деньги – мерило. Что же ими измеряется? Значимость человека. Чем богаче человек, тем он значительнее. Достойнее. Весомее. Тем он БОЛЬШЕ ЧЕЛОВЕК. Особенно в этом уверены богатые люди. Хрюков в «Шутниках»: «Сравнял ты себя со мной! Вы люди ничтожные! Потому цена вам всем грош. А я человек известный». Курослепов в «Горячем сердце»: «Какая такая честь? Нажил капитал, вот тебе и честь. Чем больше капиталу, тем больше чести».
Простая арифметика. Причем не всегда ясно – откуда эти деньги у богатого человека. Точнее, как правило, ясно, что не от трудов праведных. Но так ли важно – откуда, если они сами по себе – абсолютная ценность? Они заменяют собой добро и зло. Много денег – много добра. Мало денег – зло.
И ведь остальные готовы принять эту систему координат! Во всяком случае, многие. И бедная невеста ищет богатого жениха. А бедный жених ищет богатую невесту. Вот обаятельный в своем простодушии Миша Бальзаминов, вся мечта которого умещается-заворачивается в голубой плащ с черной бархатной подкладкой. Не менее откровенен и Поль в комедии «Не сошлись характерами»: «Что я буду значить, когда у меня не будет денег? Тогда я ничего не буду значить! Когда у меня не будет денег – я кого полюблю, а меня напротив того, не будут любить. А когда у меня будут деньги – я кого полюблю, и меня будут любить, и мы будем счастливы». А вот какой выбор терзает героя пьесы «Пучина»: «Что лучше – стыд или нужда? Стыд, говорят, скоро проходит, а нужда вечно точит, покоя не дает». А героиня пьесы «Бешеные деньги» этот выбор фактически совершает: «Страшнее бедности ничего нет… Бояться порока, когда все порочны, и глупо, и нерасчетливо. Самый большой порок есть бедность».
Но ведь любовь – не вещь. «Любви золотом не купишь» – утверждает Любовь Гордеевна в светлой комедии «Бедность не порок». И душу деньгами не спасешь, а скорее погубишь…
А значит, счастье должно прийти к тем, кто его достоин, а не к тем, кто его оплачивает. Эх, было бы все так просто и правильно…
Но Островский мудр и видит сложность жизни. «Говорят, не в деньгах счастье. Ох, да правда ли? Что-то и без денег-то мало счастливых видно», – замечает героиня пьесы «Не все коту масленица».
Однако в самой знаменитой пьесе Александра Николаевича Островского тема денег уходит на второй план. Есть вопросы и поважнее. Их задает себе и нам главная героиня драмы «Гроза» Катерина Кабанова.
Отчего люди не летают? Мы сами разучились летать? Просто забыли о том, что крылаты? Или крылья нам подрезали? Что мешает взлететь? Что мешает быть собой? Любить и быть любимыми?
Пьеса «Гроза», кажется, очень далека от картин замоскворецкой жизни. Ее написала не Москва, ее Волга написала. Эта великая река занимает в жизни и в творчестве Островского особое место.
В 1856 году Морское министерство организует экспедицию для обследования и описания быта жителей Волги от истока до Астрахани. Писатели поделили Волгу так: Александр Потехин – от Нижнего Новгорода до Саратова, Алексей Писемский – от Саратова до Астрахани. Островский же обратился, так сказать, к истокам – от Волговерховья до Нижнего Новгорода. Он посетил Ржев, Старицу, Тверь, Городню, Кимры, Калязин, Углич, Мышкин, Рыбинск, Тутаев, Ярославль, Кострому, Кинешму, Городец, Нижний Новгород.
До сих пор Кинешма и Кострома спорят за почетное звание уездного города Калинова (он появится, кроме «Грозы», еще и в «Горячем сердце», и в «Лесе»). Одним из аргументов костромичей является так называемое дело Клыковых. Об этом деле драматург мог получить сведения у своего родного дяди, Петра Федоровича, протоиерея Успенского кафедрального собора в Костроме (разрушенный в 30-х годах прошлого века он сейчас восстановлен и скоро будет освящен). Мещанка Александра Клыкова была отдана из дружной и любящей семьи замуж, в чужой дом. Муж Алексей у нее был добрый, но слабохарактерный. А свекровь властная и суровая. Не вдова, но главой семьи была именно она – Ирина Егоровна (вот вам и домострой). Еще была у мужа сестра – ровесница Александры. А вот детей не было (ребеночек родился мертвый). Томилась-томилась Александра, а потом взяла и… влюбилась. В местного почтового служащего Петра Марьина – человека, скажем так, не самого значительного. Какая капля в итоге оказалась последней – мы никогда не узнаем. Знаем только, что Клыкова утопилась в Волге.
Вот и предыстория! Получается, Островский просто взял сюжет из жизни, лишь слегка подредактировав его? Без фантазий, так сказать… Клыковы стали Кабановыми.
Но…
Тело Клыковой нашли в Волге 10 ноября 1859. А «Гроза» закончена 9 октября того же года – на месяц раньше!!!
Да уж, у искусства и жизни, у литературы и действительности отношения сложнее, чем мы думали… Как сказал генерал Ермолов об одной из пьес Островского: она не написана, она сама родилась.
«Гроза» прославила имя драматурга. За нее он получил Большую Уваровскую премию (1860). О пьесе почти сразу разгорелись яростные споры в русской периодике. Но, конечно, самой значительной репликой в критическом многоголосии стала статья Добролюбова «Луч света в темном царстве». Она как будто сразу задала систему координат и оценок: тьма и свет. Большинство спорщиков исходят из этой системы, внося свои уточнения – кого и почему можно считать светом. Вот критик с запоминающейся фамилией Иванов считает, что Катерина никакой не луч, а одна из бесчисленных жертв тьмы. А луч на самом деле – Варвара, ибо «она выше предрассудков и многих суеверий окружающих ее людей». Скептически к «светлости» Катерины относится и Дмитрий Иванович Писарев, в статье «Мотивы русской драмы» называя ее полоумной мечтательницей», которая «сама заражена до мозга костей всеми нелепостями понятий, господствующих в обществе самодуров». Лучи нужно искать не в этом дремучем патриархальном мире, а за его пределами – например, в образах Евгения Базарова («Отцы и дети») или Лопухова, Кирсанова, Рахметова («Что делать?»). Орест Миллер тоже не видит в Катерине ничего светлого: порождение религии страха. На роль луча он предлагает Кулигина… Характерна заметка Льва Толстого, вообще тепло относившегося к Островскому: «Плачевное сочинение, а будет иметь успех. И зачем было изменять жене и почему нужно ей сочувствовать?»
Современные литературоведы все чаще называют «Грозу» трагедией. Единственной в наследии Островского. Этот жанр предполагает трагический характер в трагических обстоятельствах. Долгие годы почти все читатели обращали внимание именно на обстоятельства, то есть на конфликт внешний. Кабаниха – Катерина. Некоторые даже так: старообрядчество – православие. В советское время: феодально-крепостнический гнет – свободная личность. И еще: прошлое – настоящее. То есть век нынешний и век минувший, как в бессмертной пьесе Грибоедова. Неслучайно ведь Марфа Игнатьевна так старательно держится за старые порядки. Старших нужно почитать. Жена да убоится мужа своего. А разве это плохо, ненормально? Незримая трагедия старого мира в том, что обряд потерял свою сущность. А мертвый обряд долго не простоит. Чуть толкни его, он и рухнет, только пыль на солнце заиграет. Какой смысл выть на крыльце после отъезда мужа, если ты его не любишь? Какой смысл кланяться в ноги свекрови, если ты ее не уважаешь? Какая разница, что люди скажут? Катерина выбирает сущность. Дух, а не букву. Не закон, а благодать. И оказывается беззащитной.
Потому что истинный конфликт этой трагедии – внутри самой Катерины. Да, ее имя значимо: она чистая. Однако начинается действие с того момента, когда она сама осознала свою нечистоту. Вот завязка. Лукавый помысел. И летать она больше не может. И НЕ ХОЧЕТ! А хочет она ехать на тройке, обнявшись – только не с мужем…
Но разве любовь – преступление? Разве человек управляет своими чувствами? Захотел – полюбил, расхотел – разлюбил? Мы ведь должны нести ответственность только за тот выбор, который мы сделали? А если не было выбора – кто виноват? Просто – пришла любовь, взяла твою душу и сказала: «Привет. Ты теперь принадлежишь мне и будешь делать то, что я скажу».
Вот здесь и кроется лукавство. Потому что душе есть что ответить. ДОЛЖНО БЫТЬ что ответить. Например, так:
Я вас люблю – к чему лукавить?
Но я другому отдана
Я буду век ему верна.
Не зря «Татьяны милый идеал» – точка отсчета (и увы, недосягаемая вершина) для всех героинь русской классической литературы. Катерина не делает выбора – любить или не любить Бориса. Она делает выбор: остаться ли верной мужу или… переступить. Через святость брака. Через другого человека. Да, слабого. Безвольного. Пьющего. Почти дурачка. И все-таки – человека. Наконец, через саму себя переступить решается Катерина! Ведь самое страшное, что может случиться с душой – грех. «Коли я для тебя греха не побоялась – побоюсь ли людского суда». Катерина теряет опору в самой себе! Она больше НЕ чиста. И тем самым она доказала мрачную правоту Кабанихи. Что, сынок, не верили вы мне? А вот куда воля-то ведет!
Теперь ей пощады не будет. Ее казнят «снаружи». И «изнутри». Страшный тупик.
Когда-то давно, лет 20 назад я на уроке попросил своих десятиклассников письменно поразмышлять о том, почему Островский в афише «Грозы» делает примечание: «Все лица, кроме Бориса, одеты по-русски». Борис, напомню, не из-за границы в Калинов приехал. И даже не из Петербурга. А из Москвы – города русского во всех смыслах. Один ответ меня очень поразил. Суть была примерно следующей.
Борис – самый жуткий персонаж и самая главная причина трагедии. Если задуматься, то Кабаниха и Катерина все-таки восходят к единому христианскому корню: они знают, что есть грех и есть возмездие. Они пока еще говорят на одном языке. Пусть и спорят – но понимают, о чем. А Борис… Надолго муж уехал? На две недели? О, так мы погуляем… Неважно – что было. Наплевать – что потом. Урвем кусочек здесь и сейчас… Он даже про «шито да крыто» не задумывается. А ведь даже Кудряш безбашенный предупреждал его сразу: «Эх, Борис Григорьич, бросить надоть. Ведь это значит, вы ее совсем загубить хотите». «Нет, Кудряш, как можно!» Слова-то красивые я говорить умею… А за ними – пустота. Самое отвратительное качество в мужчине. Вспомните, как он ведет себя при прощании с любимой женщиной. Это НАВСЕГДА прощание! «Не застали б нас здесь… Время мне, Катя!» Ну как же, дядя его в Кяхту посылает, прям каждая минута дорога! Проблема не в том, что Борис трус и слабак. Хотя это тоже очень плохо. Проблема в том, что он подлец и эгоист, живущий без элементарных представлений об ответственности. В этом смысле он – родственник Вихоревых, Меричей и других полупросвещенных негодяев драматургии Островского, презирающих «вот это все русское». И умеющих пустить пыль в глаза доверчивым русским женщинам – не понимающим, как это: говорить о любви и за нее не бороться.
Катерина уходит – к Волге как защитнице. Когда Кулигин достает ее тело, он восклицает: «А душа ее теперь не ваша, она перед судией, который милосерднее вас!» Островский не суровый моралист. Он понимает, чего не хватает этому миру: милосердия. И не судит свою героиню. Не будем этого делать и мы. Кто любит – тот будет молиться.
…В одном из писем в 1866 году Александр Николаевич предупреждает: современных пьес писать больше не будет. «Давно занимаюсь русской историей и собираюсь посвятить себя исключительно ей. Буду писать хроники, но только не для сцены». Цель свою драматург опередил так: «развивать народное самосознание и воспитывать сознательную любовь к Отечеству».
Но этот поворот к русской истории («Козьма Захарьич Минин-Сухорук», «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский», «Тушино», «Воевода (Сон на Волге)», «Комик XVII столетия», «Василиса Мелентьева») Островский совершает не только по каким-то личным причинам. Вся русская литература 1860-х годов начинает всерьез осваивать и художественно осмысливать отечественное прошлое, в том числе и в жанрах исторической драмы, трагедии, хроники.
Николай Чаев, Алексей Писемский, Иван Лажечников, Дмитрий Аверкиев, Лев Мей, наконец, Алексей Константинович Толстой со знаменитой Драматической трилогией…
Может быть, это Крымская война обнаружила нашу силу и нашу слабость, заставила задуматься над собой и уяснить происхождение национальных особенностей, в том числе и тех, что мешают жить в настоящем и строить будущее. А может быть, нигилизм как глобальная угроза духовному «самостоянью» нации, как попытка разорвать все связи, выкорчевать все корни и начать все с нуля, расчистив место… – нигилизм вызвал естественное противодействие здоровых общественных сил. Как ему противостоять? Только укреплением того, что он стремится разрушить.
Тем не менее, многие современники, даже сочувственно относившиеся к Островскому, не поняли и не оценили его обращения к истории. Общий пафос их пожеланий был примерно таков: Александр Николаевич, продолжай пить… чай с замоскворецкими купцами. Изображай современный быт, клейми пороки – и не садись, так сказать, не в свои сани.
Но сани Островского весьма просторны. Русь-тройка везет их. Мудрый Иван Александрович Гончаров это почувствовал и сформулировал: «Островский – писатель исторический, то есть писатель нравов и быта… Тысячу лет прожила Россия, и Островский воздвигнул ей тысячелетний памятник».
По мнению Аполлона Григорьева, горячего и преданного поклонника драматурга,, новое слово, с которым Островский пришел в литературу, есть самое старое слово: народность.
Еще в детстве от своей Арины Родионовны, которую звали Авдотья Ивановна Кутузова маленький Саша слушал сказки, прибаутки, московские легенды, впитывая живой и сочный, настоящий разговорный язык, постигая поэзию народного творчества. А когда вырос, активно и увлеченно собирал материалы для словаря русского народного языка, в дополнение к знаменитому труду Владимира Даля.
А народ ведь – не крестьянство, не купечество, не дворянство и не духовенство. Народ – все мы. Объединенные общей историей и географией. Хранящие свои идеалы и защищающие свои святыни. Говорящие на одном языке и потому понимающие друг друга – даже через годы. Даже через века.
Александр Николаевич Островский – свой. Родной. Домашний – словно в халате, каким его изобразил художник Перов. И, судя по всему, он знает нас чуть лучше, чем мы сами.
До сих пор иностранные слова кажутся нам умнее русских, и мы стремимся произвести эффект, не понимая, что выглядим как Миша Бальзаминов: «Маменька, я хочу проминаж сделать». Островский, знавший в совершенстве шесть языков, учит нас ценить свое. Не закрываться от мира, а быть собой. Это не стыдно!
А липовая странница Феклуша в «Грозе» разве только глупости говорит? Прислушаемся – не о нас ли вот это, например: «Суетный народ, вот он и бегает. Ему представляется-то, что он за делом бежит; торопится, бедный, людей не узнает, ему мерещится, что его манит некто; а придет на место-то, ан пусто, нет ничего, мечта одна…Суета-то, ведь она вроде туману бывает…»
А уж деньги эти проклятые – что они с нашими душами продолжают вытворять, на какие подлости и преступления толкают!
Конечно, грехи и пороки вечны. Конечно, полезно задать себе вопрос: нет ли и во мне какой-нибудь части Подхалюзина? Дикого? Паратова? Над кем смеетесь – над собой смеетесь.
Но не все ведь в нас только смеха достойно. 22 пьесы Островского – комедии. Не только потому, что смешные, а потому, что заканчиваются ХОРОШО. Вот своевольный Гордей Торцов («Бедность не порок») – смягчается сердцем. Вот прижимистый купчик Восмибратов («Лес») возвращает неправедно нажитую тысячу, потому что и у него есть понятие о чести. Вот беспутный Петр («Не так живи, как хочется») на самом краю пропасти вдруг переживает ту самую метанойю – изменение сознания – и раскаивается, и спасается от гибели. Как в сказке… Так не бывает? То есть реально – лишь темное и порочное, а светлое – лишь выдумка или редкое исключение, тонкий лучик? Это почему мы так решили? Это кто нас так жестоко обманул?
«Реальное не значит низменное, реальное значит правдивое, верное, но ведь и лиризм, и возвышенные чувства существуют в человеке, значит, и они реальны. Умей только найти их в человеческой душе», – говорит Островский.
В чем же его секрет?
В любви. Зрячей. Взрослой. Теплой.
К каждому московскому камню. К каждому замоскворецкому жителю. Ко всем живущим и жившим. К России.
Вся Россия – наше светлое царство.
Мы здесь не на экскурсии. Мы дома.
Алексей Фёдоров,
доктор филологических наук,
главный редактор издательства «Русское слово»
