Новости

«Глядящий с хохотом на мир и сам бессильный улыбнуться»: к 200‑летию со дня рождения Шарля Пьера Бодлера

Если бы один из героев Ф.М. Достоевского стал великим поэтом, наверное, его бы звали Шарль Бодлер…

«Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил…»

В этом человеке умещаются и совмещаются самая страстная ненависть ко всему ложному, ветхому, лицемерному, несправедливому, самый резкий и дерзкий бунт – вызов всем общепринятым социальным нормам, правилам, законам, самая безнадёжная тоска и самая пронзительная нежность. Сплин и Идеал. Путь и проклятие этого поэта – постоянное самоотрицание.

Пощёчина я и щека,
Я – рана и удар булатом,
Рука, раздробленная катом,
И я же – катова рука!

Мне к людям больше не вернуться,
Я – сердца своего вампир,
Глядящий с хохотом на мир
И сам бессильный улыбнуться.

Бодлер обнаруживает поэзию в неприглядной прозе жизни, расширяя предмет искусства до головокружительных (а иногда тошнотворных) пределов, отодвигая эти пределы до горизонта, перешагивая границы дозволенного, приличного, здравомысленного. Кто ещё из поэтов мог посвятить большое стихотворение смачному описанию мёртвой лошади («Падаль»)? Да ещё и включить это описание в разговор с возлюбленной, которую ждёт та же участь?

Но вспомните: и вы, заразу источая,
Вы трупом ляжете гнилым,
Вы, солнце глаз моих, звезда моя живая,
Вы, лучезарный серафим.

Бодлер как будто приглашает читателя в экстремальное путешествие в мир грязи и смерти, разврата и гниения, нищеты и безобразия. В мир собственной души. Собственной – поэта? Да. Но и читателя. Который вдруг с ужасом обнаруживает пугающую общность порочной человеческой природы. И своеобразие Бодлера лишь в его предельной, жестокой откровенности. Читатель должен её либо принять, либо отвернуться – от самого себя, вернуться в мир лживых утешений и розовых иллюзий. Но разве можно, просто закрыв глаза, забыть то, что увидел однажды?

Ты, читатель, узнал изощрённого гада?
Лицемерный читатель – мой брат – мой двойник!

На этом преисподнем дне, сорвав все и всяческие маски, поэт умудряется посадить и взрастить свои цветы. Безупречные по форме. «Цветы зла» – так называется единственный прижизненный сборник лирики, за который Бодлер был обвинён в аморализме и привлечён к суду. Что только прибавило ему популярности. Как же получилось, что зло стало привлекательным? Цветущим? Или это какое‑то другое, не абсолютное зло – а лишь то, что привыкли считать и называть таковым пошлые люди, любящие комфорт больше правды? А безоглядная смелость поэта, который не щадит самого себя, позволяет увидеть условность всех обветшавших правил нечестной игры? Во имя чего? Нужно ведь различать условную, испоганенную неискренностью общественную «мораль» – и подлинный духовный идеал добра, истины, красоты. Иначе отрицание станет всеобъемлющим, сорванная маска обнаружит пустоту. А нигилизм бесплоден – и цветов не рождает.

 «Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы — сердца людей».

Иногда может показаться, что в случае с Бодлером дьявол побеждает за очевидным преимуществом. Поэт последовательно воспевает падшего ангела, создаёт богохульственные литании и молитвы, как будто нарочно «сжигая мосты» к покаянию.

Род Каина, гони господ
И с неба наземь бога сбрось!

Отверженность духа тьмы, его бунтарство, его «проклятость» оказываются губительно симпатичны, почти соприродны лирическому герою Бодлера. Он делает выбор, отвергая казённого бога, который ему кажется виновником всей мерзости человеческого социума, покровителем самодовольной пошлости сытых и благополучных. Это их бог. А другого поэт не видит и не чувствует. Означает ли это, что «свято место» его души занято дьяволом? Судя по всему, нет. На этом месте – Красота. Он принципиально отказывается определять её нравственную природу, отвергает вопрос – «бес иль божество» являются её источником?

…И что мне, рождена ты светом или тьмою,
Когда с тобой одной, о вечный мой кумир, –
О ритм, о цвет, о звук! – когда с одной тобою
Не так печальна жизнь, не так ужасен мир.

Получается, что вообще конфликт добра и зла смещается в другую плоскость и теряет смысл: есть лишь вечное противостояние Красоты и безобразия. И поэт, служа своему кумиру, приносит ему в жертву всё – личное счастье, душевный покой, чистоту помыслов и здоровье с долголетием. Этот идол ненасытен. Ради него нужно отказаться от человеческого сочувствия и понимания. Бодлер создаёт, вполне в романтических традициях, могучий и запоминающийся образ поэта среди людей. Альбатрос на палубе корабля. Он не может взлететь – и все издеваются над ним, смешным и неуклюжим в чуждой ему земной стихии:

Так, Поэт, ты паришь под грозой, в урагане,
Недоступный для стрел, непокорный судьбе,
Но ходить по земле среди свиста и брани
Исполинские крылья мешают тебе.

Поэтому, несмотря на все бесстрашные погружения на дно, в пучину и бездну разврата, разложения, погибели, – в творчестве Бодлера мощно звучит тоска по движению вверх, духовная жажда воспарения:

Блажен, кто, отряхнув земли унылый прах,
Оставив мир скорбей коснеть в тумане мглистом,
Взмывает гордо ввысь, плывёт в эфире чистом
На мощных, широко раскинутых крылах;

Блажен мечтающий: как жаворонков стая,
Вспорхнув, его мечты взлетают к небу вмиг;
Весь мир ему открыт, и внятен тот язык,
Которым говорят цветок и вещь немая.

«Это было раненое сердце, раз на всю жизнь».

Так сказал однажды Достоевский о Некрасове, пытаясь разгадать тайну его личности. Если бы Николай Некрасов родился и жил в Париже, наверное, он носил бы имя Шарля Бодлера. Потому что страдание и сострадание – главный нерв их поэзии. Добавим к этому безудержную искренность, почти исповедальность, беспощадность к себе, сочувствие к простым людям и воинственную антибуржуазность.

То час, когда больным страдать ещё тяжеле.
За горло ночь берёт и душит их в постели.
Окончен путь земной, и смерть зовёт во тьму.
В палатах жалобы и стон, и кой-кому
Уж не склоняться впредь над суповою миской,
Не греться у огня вдвоём с душою близкой…

Конечно, Бодлер – очень французское явление, неслучайно своим предшественником считали его и Поль Верлен, и Артюр Рембо, и другие «про́клятые поэты», продолжавшие его традицию стихами и богемно-растратным образом жизни. Но всё-таки русской душе этот парижанин оказался как-то особенно близок. И тургеневские лирические миниатюры создавались с явной оглядкой на «стихотворения в прозе» Бодлера. И Серебряный век нашей поэзии, наверное, был бы другим без него. И до сих пор, благодаря прекрасным переводам (И. Лихачёва, В. Левика, В. Шора, П. Антокольского), сердце откликается и замирает от узнавания себя в этом вечно юном максималисте.

Но если, трезвый ум храня,
Ты в силах не прельститься бездной,
Читай, чтоб полюбить меня;

Брат, ищущий в наш век железный,
Как я, в свой рай неторный путь,
Жалей меня… Иль проклят будь!

Автор Алексей Фёдоров,

доктор филологических наук,

главный редактор издательства «Русское слово»